Арт-студия "Вереск"

Образ жизни в каждой из стран накладывает определённые ожидания и стереотипы поведения на своих граждан. В богатой, культурно обустроенной и довольно-таки изнеженной Европе людям запросто может приди в голову на выходные сгонять в Турцию, позагорать на тёплом побережье Средиземного или Чёрного морей, попить тропические коктейльчки, лёжа на пузе под палящим ультрафиолетом юга и уже к началу рабочей недели вернуться обратно, как ни в чём не бывало, так, словно провели все выходные перед телевизором, запивая ритуал циклического переключения каналов чем-нибудь хмельным и отупляющим.

Для подавляющего большинства жителей России полёты за границу на уик-энд были и остаются не только недоступной роскошью, но и как-то исключаются даже на базовом уровне менталитета россиян. Такие идеи о перелётах в Турцию кажутся чем-то диким, странным, да и просто не приходят в голову. Уж если и собрался куда-то отправиться, то сначала всё это нужно дотошно и утомительно долго планировать, усиленно и усердно прокрастинируя при этом всей душой лентяя, на протяжении нескольких месяцев мечтать, сомневаться, отказываться и заново начинать готовиться с нуля. По данной причине, гармонично сочетающейся с, прямо скажем, невысоким заработком подавляющей части населения страны, эта самая подавляющая часть сограждан предпочитает, как правило, развлечения, хоть и не столь экзотические, однако же гораздо более дешёвые и легко достижимые.

Один мой знакомый может часами лежать в масле и ржавчине под любимым средством передвижения, а затем ещё столько же рассказывать, что и где он там откручивал, прикручивал и перекручивал. С ним по зацикленности может сравниться только заядлый охотник или рыбак из соседней квартиры. Из даже самой короткой беседы с ним можно уяснить, чем отличается охота на кабана от охоты на медведя или как отличить качественную мормышку от бесполезной.


А когда я вечером уже отхожу ко сну, из соседней квартиры снизу доносятся звуки взрывов и канонады танковых залпов — там обитает, усердно и заядло танкуя по вечерам на полях виртуальных баталий, студент Виталик, имеющий дурную привычку выходить на поле боя с колонками вместо наушников. Уши у него от наушников болят, видите ли! А мне затем очереди его снарядов до пяти утра выслушивать через стенку…уж лучше бы был линейщиком.

Короче говоря, у каждого свои тараканы в голове, и я, должно быть, также не исключение из этого всеобщего правила социальных связей и взаимоотношений. И циник, к тому же, до мозга костей, которые я как раз перемывал всем знакомым, размышляя о жизни.

В этот самый момент электричечного путешествия вдоль рельс и шпал железной дороги, пейзаж за окном моего вагона приблизился к заветной отметке, прозванной людьми прошедших лет “сорок второй километр”. Место это было благодатным просто до предела, но грибниками не особо-то и облюбованным. Почти идеальным для любителя тихой охоты. Быть может, именно малоизвестность и непопулярность позволили сохранить в лесах грибным местам свою…гигагрибность! Я ведь этих чудаков знаю, всё одно, что своего соседа-танкиста, почти в лицо — набегут, всё вытопчут, подберёзовики с опятами смешают, маслята с боровиками повыдёргивают, и даже мухоморы с поганками не пощадят — есть, уж поверьте мне на слово, среди нас и особые ценители подобных грибов.

В общем, вылез я с лукошком из электрички и побрёл по едва заметной и практически нехоженой просёлочной тропинке. Грибов и впрямь оказалось не просто много, а много до невероятности, удивительности! Уже через полчаса ходьбы по дорожке я без особых усилий сумел набрать их целое лукошко, так что весь азарт куда-то сразу порастерялся. Действительно, какая уж тут охота, пусть и тихая, если добыча сама чуть ли не прыгает охотнику в ловушку — в данном случае — в корзинку? Любая охота, по-моему, предполагает определённые усилия, внося элемент соревновательности при целой системе тонкостей и хитростей.

Грибник, если он действительно профессионал, а не просто там любитель какой-то, должен уметь распознать по ряду признаков, найти и поймать свою добычу, ну или хотя бы просто срезать у добычи ножку под шляпкой чем-нибудь подходящим для срезания, задача гриба же заключается в том, чтобы затаиться где-нибудь под грудой листьев, оказавшись как можно более незаметным для своего охотника, не попадаться ему на глаза, либо отпугивать тварей дикого леса своей агрессивно-хищной, почти тропической, расцветкой.

Сейчас же у меня складывалось странное впечатление, что, как говорится, на ловца и зверь бежит. Грибы совершенно не старались прятаться, и даже наоборот, словно бы тянули ко мне свои шляпки, выстраиваясь друг за другом ровными равноинтервальными рядами. Через некоторое время эти ряды заменили мне тропинку, так что ориентироваться в лесу не представляло никакой сложности.

Когда в лукошко не входил уже ни один гриб, я позволил всё же себе расслабиться и прикрыть глаза. Под тёплыми лучами, пробивавшимися через два теневых слоя оптофильтрации — густую, маслянисто-ароматную хвою и через мои слегка красноватые изнутри веки, сознание словно бы утонуло в мшистом релаксе звуков, шорохов и абстрактных предчувствий, излучаемых окружавшим меня пространством царственно-медитативного леса, казавшегося наполненным скорее уж звенящей тишиной рыже-смолистой певучей древесины, нежели едва заметным шевелением под листьями микроскопическими членистоногими местными обитателями, вершащими свои обыденные каждодневные дела под сенью тёмно-зелёной хвойной многометровости.

Когда-то давно, ещё в детстве, я, помнится, подтянулся на горизонтальной ветке дерева и обнаружил на ней целый город. На пластинке ровного деревянного асфальта над верхней частью ветки дерева мегаполисом высились небоскрёбы каких-то поганок, между которыми нелепым, точно подчинённым в своей логике энтропии броуновского движения, алгоритмом сновали в разные стороны мельчайшие чёрные древесные муравьи, не останавливаясь ни на мгновение. Я подумал тогда, что соотношение микроскопического и космического зависят только от позиции наблюдателя, что вообще не существует никаких границ и никаких пределов, в которых могло бы закончится нечто малое и начаться иное, имеющее в своей первооснове астрономические масштабы. И, быть может, здорово вот так вот взять и стать вдруг чёрным муравьём с бронированно-блестящей хитиновой тушкой, пожить в огромном мегаполисе древесных поганок и умудриться дойти до самого края света, то есть ветки, зная, что под тобой простирается почти бездна, а над тобой то и дело выплывают пористые тучи человеческих лиц, лиц этих странных мягкотелых существ, столь непохожих на тебя самого.

Я заглядывал тогда под ветку — и реальность снова обретала собственную обыденность, дерево делалось опять деревом, небоскрёбы обращались поганками, а я — маленьким человечком лет пяти от роду. Но стоило лишь подтянуться и зависнуть под муравьиным городом, как окружающее пространство заново преобразовывалось самым наичудеснейшим образом, человеческие постройки словно бы исчезали из виду, оказываясь где-то за гранью воспринимаемого неохватными для обозрения, а я вдруг превращался почти что в титана, довлеюще нависающим над миллионным городом…

Все эти приятные ощущения и впечатления настолько увлекли мой разум тогда, что казалось, будто бы в жизни больше ничего нет, кроме клочка земли, ощущаемого где-то далеко под ногами, затенённых переливов греющих и почти что душевно тёплых солнечных лучей, в игре которых тело приобретало весьма приблизительные границы и начинало парить где-то между этими двумя сторонами мира, притом ещё и отдельно от разума, обитавшего в тот момент непонятно где и столь же неясно чему или кому принадлежавшего.

Когда же я всё-таки, вернувшись в настоящее, нашёл в себе силы открыть глаза, то понял, что не могу определись своё местоположение. Или, проще говоря, я банально заблудился в лесу. Так вот глупо — замечтавшись. Нелепо, понимаю, но я выбрал первое попавшееся направление и побрёл с полным лукошком своей молчаливой добычи в надежде не то, что лес должен вот-вот закончиться. Реально, я понятия не имел, в каком направлении двигался всё предыдущее время, поэтому ориентироваться по природным признакам смысла не было, равно как и по компасу, а семисотрублёвый мобильник-”кирпич”, мирно дремлющий в кармане не только в жизни ничего слыхом не слыхивал о GPS, но даже не желал просто ловить сеть в здешних лесных далях. У леса, как казалось, были совершенно иные планы касательно меня, чем у меня — относительно леса, и он становился с каждой минутой моего пути лишь гуще да глуше.

Впрочем, времени с момента приезда на станцию “сорок второй километр” натикало часа два или два с половиной, солнце высоко висело над горизонтом, поэтому я решил особо-то не расстраиваться, а заместо всевозможных причитаний, воспользоваться вынужденной возможностью подольше погулять на свежем воздухе, и, если бы не летнее неудобство, принимавшее форму периодически то там, то сям покусывавших комаров, то бор вполне можно было бы назвать идеальным. Да, и то верно — смешанный лиственно-хвойный лес давным давно закончился, и теперь воздух пронизывали насквозь фитонцидные испарения ароматных смол над чуть похрустывающим игольчатым пологом почвы.


Так я шёл ещё часа четыре. Вконец измучившись продираться сквозь вдруг окружившие меня цветасто-зелёные заросли высоченного лопоухого кипрея, я обнаружил на поляну какую-то постройку. Выглядела она довольно ветхо, притом как бы сливаясь с окружавшей меня травянистой растительностью. В основе постройки лежал бревенчатый сруб из круглых пузатеньких полешков-близнецов, окна в хижине были маленькими и мутноватыми на вид, точно подслеповатые глаза глубоководной рыбы, которую вдруг поразила неизвестная науке форма морской придонной катаракты, входная же дверь на пытающих слух ржавых петлях рассохлась и покосилась, тогда как крыша, едва присыпанная проквашенной временем соломой, продавилась вовнутрь, приобретя незабываемый для взора пыльно-пепельный цвет бархатистой шкурки домашней мыши. Если здесь кто-то когда-то и обитал, то уж точно прекратил это делать ещё лет этак н-цать назад.

Ноги у меня гудели от усталости, поэтому я решил воспользоваться возможностью слегка передохнуть на своём пути, да и солнечный диск уже довольно-таки недвусмысленно клонился к закату, а перспектива ночевать где-нибудь на веточках прельстить никак не могла. Конечно же, здесь не водились никакие крупные хищные звери, которых стоило бы серьёзно опасаться, от их присутствия варварским путём избавились ещё первые поселенцы здешних мест, в числе коих были мои пра-пра-пра-прадед и пра-пра-пра-прабабушка, да и в случае опасности мне ничего не стоило подпрыгнуть ночью метра на три, буквально взлетев на нижний ярус сосновых ветвей, как в школе учат летать, на уроках физкультуры. У вас ведь тоже была когда-то в детстве сдача нормативов по прыжкам в высоту? Вот то-то и оно! Не скажу, что я прям такой уж и спортсмен, но, по-моему, взять планку прыжка на трёхметровую высоту — это, право слово, плёвое дело для каждого!

В домике оказалось удивительно чисто и опрятно, хоть и деревянную нелакированную мебель вряд ли можно было назвать шибко уж изысканным убранством из разряда дворцовых произведений искусства, а пучки соломенной травы на койке, в которой стопудово водились какие-нибудь букашки-таракашки и клопики-микробики — мягкими перинами, дошедшими до нас в лучших культурно-эстетических традициях времён эпохи просвещённого Абсолютизма в России и Европе. Из всех украшений, если, конечно, их можно было назвать таковыми, взгляд задерживался только на страхолюдненькой такой маске из бересты, к которой была приделана внушительного размера патриархальная борода из густых и длинных седых волос.

Долгое путешествие по лесу настолько меня измотало, что я сам не заметил, как уснул, а проснувшись, обнаружил рядом с собой какого-то старика странноватой, точно бы по-внеземному худощавой внешности, зачем-то нацепившего себе на явственно крючковатое лицо берестяную маску, под которой абсолютно бессмысленно было пытаться разобрать его морщинисто-потемневшие, точно сушёное яблоко, черты и выражения каких-то эмоций. Он ничего не делал, а просто ходил и ритмично так тряс бородой. “И что же ты творишь-то такое!” — старик возмущённо ткнул скрюченным сучком своего указательного пальца в разноцветную горку рассыпчатых грибов, торчащих из моего лукошка.

Я заглянул вовнутрь, и в этот самый момент показалось какое-то чудесного свойства движение. Грибное содержимое начало вращаться с трудновыразимой скоростью, точно бы подчиняясь какому-то давно забытому, но при этом легко воспроизводимому алгоритму, определяющей мгновение узорчатой волне, знакомой каждому человеку с самого раннего детства. И тогда оказывается, что достаточно всего лишь воспроизвести этот алгоритм человека в рисунке или в музыке для того, чтобы разум, восприняв знаковую сущность этого узора, являвшего будто бы ключ к глубинам восприятия, дабы отключенный разум прекратил отличать себя от окружающей действительности, на деле, скорее уж интегрируясь в безграничную самоконтинуальность безраздельности.

Это растворение в окружающей реальности, по сути своей, открывало массу довольно-таки интересных фишек, которые раньше также были доступны, но в том-то и суть, что вся разница между прошлым и настоящим состояла в разделении представлений. Если в прошлом все эти возможности казались круглым скользким мячом, висящим где-то на расстоянии не меньше километра, притом, что и этот километр невозможно было бы преодолеть в принципе, ведь прямо перед носом нависала чуть мерцающая бронебойная стеклянная ограда. Через неё запросто можно было наблюдать за частью всего происходящего за её пределами, однако же другую часть она при этом отражала обратно, надёжно скрывая от любого любознательного и любопытствующего взора. Понять, что именно она отразит, а что — покажет, было задачей не из лёгких, ведь и здесь присутствовал какой-то трудноразличимый алгоритм, сокрытый от непосвящённого в эти потусторонние тайны взора, да и от любого взора вообще, если уж честно. Теперь же заградка куда-то неведомым мне способом исчезла, а до следующего мячика дотянуться было просто пара пустяков.

Я моргнул и ещё раз посмотрел в лукошко. Никакого движения там отродясь не было. Странный старик в берестяной маске как-то странно посмотрел на меня и прошепелявил: “Да ведь? Ты также видел, как танцуют грибы? Разгадка этой всемирной загадки сокрыта от нас на самой поверхности — они танцуют и не танцуют на самом деле одновременно!”

Признаюсь честно, я всегда недолюбливал тех, кто любит говорить загадками и недосказанностями. Хочешь поведать мысль — так и передавай её прямо, неужели же так сложно поменьше использовать все эти полунамёки, полувзгляды и полуинтонации? Чудесно, нечего сказать! Дед старый, дряхлый, с длиннющей седой бородищей, похожей на водопад или конский хвост, а изъясняется, как пафосная малолетняя девица, стремящаяся посредством гламурной псевдозагадочности казаться интереснее и интеллектуально сложнее самой себя с целью привлечь побольше гоповатых самцов, повысив шансы на продолжение своего генетически ущербного рода. Впрочем, нет, мозгов-то у деда побольше — не успел, поди, ещё порастерять, хрыч, то, что клубно-коктейльная чикса, по-видимому, никогда и не приобретёт — ну, у неё просто другие рабочие части тела в жизни используются, и мозг отнюдь не из их числа. По крайней мере, не у всякой из их числа. А вот зато дед — совсем другое дело. Ему мышление необходимо! Рассуждения! Доказательства! Философия!

Так я подумал, а вслух сказал: “Если все эти грибы не танцевали, то как же я собственными глазами наблюдал их танец?” Дед слегка и недолго помолчал, покряхтел, почесал едва запотевшую проплешину и, наконец, собравшись с духом, просвистел на выдохе: “Танцевал ты сам, а грибы просто смотрели. Когда ты достигаешь подходящего минимального уровня саморассмотрения, самолюбования и этакого автоматического и свойственного каждому нарциссизма, то, стоит лишь на миг отвлечься от распознавания в потоке образов самих образов, которые ты стараешься распознать, и та самая часть тебя, которая превращала перерабатываемые энергией разума волны в образы, начинает, вместо волн, отражать сама на себя алгоритм воссоединения с видимой тобой части Реальности. Как только это происходит, ты, вместо мира, начинаешь собирать сам себя. И если раньше ты всеми своими астральными полушариями напоминал просто ходячий алгоритм, превращающий чудом пробравшиеся вовнутрь тебя колебания энергии в математические формулы, то теперь и сама по себе превращаешься в функцию, которая вычерчивает зеркальные графики, согласуя их с областью принимаемых ей значений.”


Я подумал, что старик, однако же, не просто странноват, каким показался в начале, а уж как бы он не рехнулся окончательно, будучи, вероятно, в прошлом знаменитым профессором, с возрастом впавшим в маразм или достигшим просветления ввиду своей вполне очевидной и успешной эскапизации и десоциализации в течение, скорее всего, не менее десятка, а то и нескольких десятков лет в этой диковатой лесной чащобе. Ещё я задумался о словах, сказанных стариком, а точнее — попытался понять их смысл. Однако домыслить все крутившиеся у меня в голове идеи насчёт алгоритма, который вычерчивает непонятно где графическое отображение самого себя, являя при этом непонятно что, я уже не успел.