В кувшине с водой жил Дервиш. Он давно уже не помнил своего имени, оставив прошлому всю свою память, и, не запоминая настоящего, смотрел сразу в будущее. Глаза его искрились миллионами звёздных миров, и ни один из моментов жизни не был для Дервиша ни старым, ни новым, зато всегда продолжал оставаться навеки истинным и настоящим. Дервиш умел не только предсказывать всё, им воспринимаемое, но и менять размер, причём размер он менял постоянно и неукоснительно. Стоило пойти дождю, и Дервиш разрастался и достигал таких высот, каких не достигала даже вершина самого высокого в мире дерева, даже если бы оно росло на Эвересте. Однако же, разбухнув под дождём, он начинал постепенно усыхать, и продолжал так делать до тех пор, пока не становился похож на маленькую серенькую мышку. Честное слово, этот громоподобный Дервиш был размером не больше самой что ни на есть наибанальнейшей полёвки.
И когда он усыхал уже настолько, что был неспособен нести собственный кувшин, Дервиш, изрядно поднатужившись, ставил кувшин у дороги, забирался в него так, что наружу только торчали серые мышиные ушки на макушке, и начинал дожидаться следующего дождя для того, чтобы размокнуть снова. Но однажды выдался на удивление сухой сезон: дождей не было вот уже, кажется, более трёх месяцев, так что Дервиш усох до размера горошины и отскакивал от стенок собственного кувшина, двигаясь хаотически во всех направлениях сразу и ни в одном конкретно, что и составляло основу его мировоззрения. К счастью, вдоль по дорожке шла малолетняя дочка местного халифа, которая-то и заприметила стоящий у дороги пыльный и наполовину погрузившийся в песок кувшин. Она взяла его в свои нежные детские ручонки и, посмотрев на дно кувшина, радостно произнесла: «Какой миленький маленький колдун! Скормлю-ка я его своим аквариумным акулам! Вдруг они тоже станут волшебными?!!» — и с этими словами, Налаяс — а именно так звали халифову дочку — вытянула кувшин из земли и понесла его в направлении роскошно обустроенного дворца, блистающего рубинами, смарагдами, бриллиантами, сапфирами, аквамаринами в окаймлении из бирюзы, мрамора и перламутровых плиток, коими обсыпаны были величественные колонны дворца. Там, выпустив Дервиша в аквариум с акулами, Налаяс стала с достаточным любопытством наблюдать, что же произойдёт дальше.
Но вместо того, чтобы разбухнуть или быть закономерно проглоченным акулами, Дервиш сам начал превращаться в акул. Он кружился целой стаей, он летел, пронизывая паутинные взаимосвязи миров, пока Налаяс не обратила внимание, что вот уже она сама состоит из вороха акул, исполняющих бесконечный завораживающий танец бытия, устремлённый в безграничность неоконченности как прошлого, так и будущего. В такт танцующему Дервишу поскрипывали и похрустывали сахарные стены дворца халифа, некогда казавшиеся такими же прочными, непоколебимыми и непорочными, как Иерусалимская твердыня, и, сплавляясь воедино, они свершали священнодействие галактического масштаба. Когда танец закончился, то, вместо куполов восточного дворца, возвысилась гигантская голова, две руки и три ноги Налаяс. Пустынный Дервиш прыгал на исполинских лапках саранчи, а его цветастая юбка кружилась на ветру, подобно разбуханию бутонов орхидей в языках пламени лесного пожара — вспыхнув прекрасными искрами на доли секунды, они скоропостижно прекращали своё существование, явившееся в мир лишь для цветения, в котором эстетика посвящена эстетике, красота порождает красоту, а сама жизнь исходит в новую из себя самой, не замедляя этот цикл ни на миг.
“Зачем ты показываешь нам жизнь?” — захныкала кукольная голова на дворце. “Я не могу существовать иначе”, — прогрохотала громада Дервиша, комплексно сплавившимися существами из акульих туш, да ещё и в платьице. “Во мне кружат гранями острые осколки зеркал, и уж если им суждено когда-нибудь остановиться, то распад будет обеспечен, и все эти акулы снова понесутся плавать по морям и океанам, распугивая своим видом всех местных и чужаков. За мной шествует караван миров”. Нежданно и уж совсем негаданно в пустынях выросли тонкокорые верблюды, выстроившись в дерево, где каждый верблюд тянет своих сородичей, пропеллером выворачивая тонкую ртутную жидкость мира, по периметру разрезая зеркально полусведённые плоскости бытия, словно натянутые на пружины струны. В прорезях надвывернутого существования, поддерживаемый пронзительными окриками поводырей-чараластр, влезали фантомы из других параллельных миров, не давая очнуться от надрезанных и загнутых страниц в плоскостях открывшихся проекций. Летящие верблюды согнули пустыню по линиям танцев дервиша, и верхний песок начал засыпать куклу Налаяс, что вегетативно разрослась до целого города, пульсировавшего, подобно нарывавшей вулканической язве на каменистой корочке Земли.
Осыпавшийся, в конечном итоге, с верблюжьих туш песок, оголил истину Копытуни. Копытунь всегда была смысловым противовесом Дервиша. Там, где Дервиш оставлял лишь следы, Копытунь противоборствовала любым желаниям. Там, где Дервиш видел свет и летающих доисторических приматов, Копытунь порождала лишь абстрактные проклятья в их адрес. Там, где заканчивались предзнаменования первой предвечной Реальности, завершалась высшая трансцедентальная встреча Копытуни с собственной противоположностью. Дервишу предстоял на этот раз новый танец, первооткрывающий танец и просветляющий танец, подобно тому, как он позаимствовал дары аквариума у Налаяс, обратившейся в дворцовый комплекс. Копытунь распалась на змеистые волосы, но Дервиш продолжил порхать мотыльком, в его жилах играли молекулы, а колодцы глаз поглощали энергию целых туманностей, обращая её в энергию улыбок, лоск же кистей его способен был ослепить даже того, кто и так был уже слеп.
И осознал тогда Дервиш: “Мёртвые бессмертны уже в силу того, что мертвы, а живые живее, чем сами способны себе это представить. Уродливые — прелестны, ведь на любое уродство найдётся свой любитель, которому красота, даже исполненная в безупречном совершенстве, покажется действительно дикой и беспроглядной. Естественны невежды, ибо неведение ими путей являет их собственный путь. Цельны мудрецы и маги, ведь в них нечего добавить или вложить. И милостивы те, ко в танцах Дервиша ищет своё направление и не может найти, ведь любое ложное отрицание временно в той же самой мере, в коей любое истинное утверждение вечно. Бесконечны медитирующие — путь их в потере собственных границ. Мудры прощающие, поскольку прощают, прежде всего, себя, чем избегают многих бед, зная, что друзья их и враги — зеркала их. Открыты умами безумные, ибо крайние пределы безумия прикасаются к крайним пределам мудрости — отсутствие равно заполненности, а конец пути равнозначен его началу. Миром следующие — не отклоняются, а фрегат, идущий против ветра под парусами, в ближайший шторм будет разбит в щепки. Неустанны бродяги, в текучести своей обретают они духовное равновесие. Пламенны устремлённые, ведь пламя их само уже способно изменить жизнь вокруг. Чисты безутешные, испив вину за себя и многих других. Благодетельны счастливые, дарящие своим счастьем красоту жизни, гармоничны просветлённые, идущие нога в ногу с Существованием, не оступаясь ни на мгновение. Возвышенны мертворожденные, не успевшие выйти из Реки Бытия”.
Время словно остановилось, а Дервиш всё думал и думал, столетия, тысячелетия, десятки тысячелетий проносились перед его самоуглублённым взором, исполненным счастья, восторга и сострадания. Ручьи вымывали кости Дервиша, заполняя тело его глиной, суховеи жестоко жгли и царапали кожу Дервиша, иссушая её, воды оставляли Дервиша глубоко под собой, и в конечном итоге, превратился он в хвостатую звезду, вспорхнувшую пред нами в полёте за пределы всего сущего.
Добавлено (24.07.2015, 23:27)
---------------------------------------------
http://www.proza.ru/2014/10/16/441
